Я заметила его в первый день практики. Доктор Егоров — сорок два, но выглядит на тридцать пять. Руки в тонких жилках, будто карта запретных маршрутов, и запах — не больничный антисептик, а дымчатый одеколон, который щекочет ноздри. Когда он поправил мой халат у шеи, пальцы задели родинку. Я чуть не кашлянула от стыда: «Он же на двадцать лет старше. Он же мой куратор».

Но к пятой смене уже ждала этих «случайных» касаний. В ординаторской, где пахло старыми журналами, он показывал, как заполнять историю болезни. Грудь прижималась к моему плечу, дыхание обжигало ухо:

— Тут пишешь «состояние стабильное», — его рука легла поверх моей, ведя ручкой по строке. — А здесь... — Палец скользнул к краю листа, оставив вмятину на бумаге.

Я не дышала. Внизу живота заныло, как перед месячными.

Он начал с «уроков» после дежурств. Говорил, что научит «чувствовать диагнозы, а не шаблоны». Первый раз — в кабинете УЗИ. Затемнил окна, включил аппарат.

— Ложись, — кивнул на кушетку.
— Я... не пациент.
— Хочешь понять больных — прочувствуй процедуру.

Гель был холоднее, чем я ожидала. Датчик скользил по животу, а его ладонь придерживала бок — сначала профессионально, потом пальцы впились в ребра.

— Здесь, — он нажал сильнее, — обычно болит при эндометриозе. Чувствуешь?
— Н-нет...
— Врёшь. — Экран мерцал синим, подсвечивая его улыбку. — Сердцебиение участилось.

Когда гель начал стекать за пояс джинсов, я дёрнулась. Он вытер кожу салфеткой, медленно, снизу вверх.

— Завтра повторим. Снимешь верх.

К третьей «тренировке» я уже дрожала, заходя в кабинет. Он запер дверь, положил ключ мне в карман халата:

— На случай, если испугаешься.

Я лежала в одном белье под предлогом «изучения дерматомов». Его рука с карандашом чертила линии на животе:

— Здесь — Т12. Чувствуешь? — Карандаш сменился ногтем. — А здесь... — Провёл ниже пупка.

Я закусила губу. Он рассмеялся:

— Реакция как при стимуляции S3. Интересно...

Пальцы впились в бёдра, резко раздвинув их. Карандаш упал.

— Скажи «стоп», — он пригвоздил мои запястья к кушетке.
— Доктор...
— Артём.

Его зубы сомкнулись на шейной артерии. Больше не было «уроков». Было его дыхание на моих губах, когда он заставлял повторять:

— Я ваша...
— Чья?
— Ваша пациентка.

Он приносил в ординаторскую таблетки — розовые, без маркировки.

— Для концентрации, — подмигивал, наблюдая, как я глотаю.

После них кожа горела, а его прикосновения оставляли синяки. Однажды он ввёл мне что-то внутривенно перед обходом.

— Шум в ушах? — спросил, пока я шаталась у палаты 307.
— Вы... что...
— Теперь ты зависима. От меня.

Финал случился в лифте для трупов. Он прижал меня к стенке, пахнущей хлоркой, сунул руку под халат.

— Кто-то может зайти...
— Труп повезём? — Он прикусил мою губу, пока я стонала. — Или ты хочешь, чтобы видели?

Я кончила, стиснув зубы, чтобы не кричать. Он вытер пальцы о мою маску.

— Завтра принеси другаю дозу.

Но утром я сожгла халат в котельной. Когда он пришёл с шоколадкой и новым шприцем, я уже подписала перевод в другую больницу.

Сейчас, когда медбратья в метро задерживают взгляд на моих колготках, я смеюсь. Их прикосновения — детский лепет. Никто не заставит меня дрожать от звука шагов за дверью. Никто, кроме воспоминаний о том, как холодный гель стекал по спине, а его голос шептал:

— Ты не выздоровеешь. Никогда.

И я знаю: он прав.